26 апреля в рамках фестиваля «Открытая библиотека» пройдут дебаты самых известных медиа-персон. В числе участников интеллектуальных поединков бывший главный редактор программы «НТВшники» и руководитель предвыборного штаба кандидата в президенты РФ Михаила Прохорова Антон Красовский.
Красовскому предстоит полемизировать с прозаиком Сергеем Шаргуновым. Накануне дебатов журналист рассказал «Моему району» о том, зачем он гоняется за Иваном Охлобыстиным, о чем бы спросил Владимира Путина и почему журналистика не умирает.
- Антон, некоторые ваши коллеги полагают, что с развитием блогов и соцсетей изготавливать репортажи, колонки, рецензии и выкладывать их в Сети теперь может каждый, профессиональная журналистика умирает. Вы согласны с этим?
- Нет. Блог не является жанром. Блог является средством доставки текста. И, конечно, журналистика не умирает. Наоборот, с появлением такого – свободного – пространства журналистика доказывает свою состоятельность. В конце 80-х стало разрешено быть целителем. И бесконечное количество фриков сказало: «Мы – целители». И это как раз подтвердило профессионализм и необходимость реальных врачей. Здесь та же самая ситуация. От того, что тысячи могут написать о событиях в Киеве, реальным журналистом все равно останется Аркадий Бабченко. И это всем понятно.
- У кого вы учились журналистике?
- Доренко, Невзоров, Любимов.
- Чему вы учились у них?
- Интонации. Причем я никогда не повторял их интонацию. Есть человек, который создал нынешнюю телевизионную интонацию – Леонид Парфенов, ее я тоже никогда не повторял, потому что никогда не был телерепортером. И Леонид Геннадьевич тоже никогда не был телевизионным репортером, но вот эту интонационную стендаповскую историю придумал, конечно, он. И даже сейчас есть люди, которые, пытаясь отойти от парфеновской интонации, все равно в нее попадают, это фантастически заразно.
Журналистика не умирает. Наоборот, с появлением такого – свободного – пространства журналистика доказывает свою состоятельность
Любимов, Доренко, Невзоров – это такие четкие, конкретные пацаны с района. И мне всегда вот этой четкости, которая мне не очень свойственна, хотелось у них поучиться.
- Каков лучший возраст для журналиста?
- Понятия не имею. Какой лучше возраст для поэта? Кто-то скажет – молодость, а кто-то скажет, что лучшие стихи Пастернака написаны в 60. Зрители, если говорить о телеке, начинают всерьез воспринимать человека где-то в районе 40. Зритель доверяет уже пожившим. Еще американское телевидение на этом сформировалось. Люди должны тебе верить. Здесь дело не в твоих знаниях, а в том, что ты не стесняешься какие-то вопросы задавать, потому что ты их задал уже себе много раз и на них ответил. У меня сейчас нет вопросов, которые мне стремно задать себе или другим.
- Если бы вам предложили сделать одно-единственное интервью в жизни, других не будет, кто стал бы вашим собеседником?
- Владимир Владимирович Путин. Но если бы мне сейчас позвонил замруководителя президентской администрации Алексей Алексеевич Громов: «Собирайся, у тебя послезавтра интервью в Красной Поляне, вылетаешь через четыре часа», – я бы растерялся. Я не понимаю, как мне разговаривать с Путиным. Я вроде бы о нем все знаю. Во всяком случае, гораздо больше, чем большинство людей в стране. Я все время был где-то рядом, в каких-то высоких кабинетах, вел программу «НТВшники», руководил избирательным штабом Михаила Прохорова, я понимаю, как все это устроено. Но при этом не понимаю, как выстроить очень сложную беседу с этим очень сложным и очень сильным человеком. Слабость интервьюера заключается в том, что ты начинаешь использовать чужую слабость: как-то подкалывать человека, иронизировать… Вторая слабость – самая очевидная, - когда ты не можешь использовать чужую силу, когда начинаешь бояться этой силы. Вот у меня в случае с Путиным такая была бы ситуация. Но я не знаю человека, который не боялся бы этой силы. Как настроить себя на то, что это не страшно? И как сделать так, чтобы он понял: это не страшно, а хорошо, и есть возможность и необходимость раскрыться?
- Если бы вам предоставили возможность задать Путину один- единственный вопрос…
- Не моими устами, но мои вопросы задавало огромное количество журналистов на всех этих больших пресс-конференциях. Я тоже думал над этим очень долго: какой бы один-единственный вопрос я задал Путину? И в разное время это были разные вопросы. Больше всего меня интересует в нем его порог страха. Страшно ли ему? Чего он боится? Не то, что его посадят, Гаагский трибунал и т. д., не это все. Мы же понимаем, что ему за огромное количество вещей страшно. За дочерей, за их прайвеси, за жену, с которой он развелся, за Россию, как это ни смешно бывает. И мне вот эти страхи его очень любопытны. Я правда считаю, что он не «кровавый Путин». Он абсолютно исторический персонаж, он ощущает себя историческим персонажем. У него же есть какие-то очень личные и честные страхи, опасения и волнения.
Сейчас гоняемся за Иваном Ивановичем, никак не можем его поймать, уже были на съемках «Интернов», уже записывались на его творческий вечер. Конечно, мне очень интересен Иван Иванович. Мне его внутренняя борьба очень-очень интересна
- После освобождения Ходорковского вы написали, что Путин это Ветхий завет, а Ходорковский – Новый завет. Вы и вправду так думаете, или это была красивая концепция для колонки?
- Я готов и сейчас подписаться под этим. Я действительно считаю, что Путин для России является Ветхим заветом. Это человек, который создал страну в ее нынешнем виде. Именно Путин, а не Ельцин. Время создания этой страны закончилось. И нужен человек, который был бы способен дать стране душу, которая у нее сейчас отсутствует. И я не вижу сейчас другого человека, кроме Ходорковского. Это не значит, что сейчас прямо он придет и душу в страну вложит, я просто не вижу другого человека, который мог бы это сделать. Он может появиться, а может не появиться, а может, не нужна никакая душа никакой России. Может, вообще Россия никакая не нужна. Я этого не знаю, но мое нынешнее видение таково. Я ничего про него не знаю. Все, что я про него знаю, – с чужих слов. Но я слышал, что и как он говорит. И это те тексты, которые я хотел бы слышать от человека, который стоит во главе страны. Я бы хотел, чтобы человек, который стоит во главе страны, умел просить прощения, умел говорить о любви. Чтобы для него совесть была бы важнейшим человеческим качеством. Совесть, а не смелость.
- Бывает ли совесть без смелости?
- Не знаю. Я говорю про приоритеты. Я написал, что Ходорковский станет президентом и по-прежнему в этом уверен.
- Тяжело беседовать с теми, кто неприятен?
- У меня было огромное количество людей в передачах, с которыми я не согласен. Есть огромное количество людей: гомофобы, антисемиты, да кто угодно, что, казалось бы, должно у меня вызывать отторжение. Но у меня это не вызывает никакого отторжения. Я перестал раздражаться на людей. Ну вот, человек ненавидит геев. Я его хорошо понимаю – никто не обязан любить геев. Мне понятна его позиция, я способен на нее встать.
- То есть вы готовы встретиться и побеседовать с Иваном Охлобыстиным?
- Более того, мы сейчас с Собчак за ним гоняемся. Мы уже поговорили со всеми: с Александром Малисом, с президентом «Баона» и т. д. Сейчас гоняемся за Иваном Ивановичем, никак не можем его поймать, уже были на съемках «Интернов», уже записывались на его творческий вечер. Конечно, мне очень интересен Иван Иванович. Мне его внутренняя борьба очень-очень интересна.
- То, что Охлобыстин говорит и делает – это борьба с самим собой?
- Любая борьба – всегда с самим собой. И моя борьба – она с самим собой. Более того, как это ни ужасно, наверное, прозвучит, борьба человека, написавшего книгу о его борьбе, тоже в значительной степени была с самим собой. («Майн Кампф» я имею в виду.) Борьба с самим собой привела к тому, что человек боролся со всем миром.
- То есть, если бы представилась возможность взять интервью у Гитлера, взяли бы?
- Конечно.
